О работе с детьми в ожоговом центре. Опыт координатора Даниловцев
Там тоже есть жизнь… (с)
Если рассказывать про ожоговый центр, то нужно начинать с начала, с того момента, как я туда приходила. Нужно было приехать на встречу с координатором, пообщаться, узнать, что нужно делать, подхожу ли я и другие вопросы. Встреча затягивалась, у координатора было много дел. Я начинала сомневаться – дети, ожоги, больница… не слишком ли это для меня, человека с довольно тонкой душевной организацией, для вполне комфортной девочки. Да и некоторые друзья-знакомые отговаривали, предполагая, что там очень тяжело, и я могу получить травму…
Перед глазами вставали страшные фантазийные картинки, предостережения людей пугали и вносили сомнения в мое решение. Встреча несколько раз переносилась, и я уже подумывала, что, может, действительно не стоит. Мне повезло, в момент раздумий я встретилась с моим педагогом по психотерапии, по предложению которой я и шла в ожоговый. Она сказала мне такую фразу: «Пойди, посмотри, не все так страшно, как кажется. Там тоже есть жизнь… да и люди у нас очень хорошие». Думаю, я буду долго помнить ее слова.
Вскоре встреча с координатором состоялась, мне все рассказали и взяли волонтером (потом, через два месяца, мне предложили работу).
Нужно было ходить несколько раз в неделю в больницу к детям и играть с ними в игровой. Дело в том, что игровая в ожоговом отделении не просто для того, чтобы детям было нескучно лежать в больнице, хотя и эту свою роль она исполняла в полной мере. «Ожоговые» дети нередко находятся в состоянии стресса, шока, а иногда и так называемого ПТСР (посттравматического стрессового расстройства). Эти дети травмированы не только физически, но и душевно, и им нужна реабилитация. Реабилитация может проходить через игру – активные игры вроде настольного футбола, где можно выразить агрессию и подвигаться, а также занятия для снятия напряжения, разработки пальцев, актуализации внутреннего состояния – кинестетический песок, рисование, лепка из пластилина, конструкторы, штуки-тянучки, чтобы мять в руках, и многое другое. Так же для душевной реабилитации в больнице были психологи, которые проводили психологическую работу с детьми и их родителями.
Мое посещение идет два или три часа, я открываю игровую, обхожу палаты и зову детей. В игровую приходят самые разные дети. От грудничков – с мамами, реже – папами, до подростков восемнадцати лет. Всех их надо занять и предложить им что-то поделать. С одной стороны – отвлечь от страшных мыслей о больнице, операциях и перевязках, с другой – поговорить о чем-то, возможно о том, как произошел сам ожог, что делал в этот момент ребенок, кто был рядом. Не всегда ребенок может что-то рассказать в палате психологу, а в такой игровой непринужденной обстановке – да. И это, конечно, не консультация, просто разговор. Иногда подобные разговоры нужны и родителям.
Честно сказать, я почти не помню раздраженных, усталых, невнимательных родителей. Два-три за всю мою практику, при том, что я видела их очень много, десятки, может быть, сотни. Кто-то может сказать: «Ну конечно, это же больница, особая ситуация! Ребенку плохо, вот родитель и старается.» Возможно, отчасти это и правда, но знаю по опыту: если родитель кричал на своего ребенка до ожога, он будет кричать на него и после. Родителям я поражалась. Сколько в них было сил, понимания, поддержки, любви. Сколько они играли с детьми, переносили перемены их настроения, все их перевязки, операции.. все это было очень непросто. Восхищаюсь ими, нашей страной, где есть такие мамы…
Эти дети и эти родители героические, у них часто многому можно учиться. Вроде кажется, что я прихожу в игровую и что-то делаю для них, благое. В какой-то мере, это, надеюсь, так и есть. С другой – они много дают и делают для меня. Как эти дети ждут операцию, говорят потом про наркозы, как они терпят боль… всего этого так много. Некоторые из них потом хотят стать врачами, хирургами. И я понимаю, что мне удалять зуб мудрости страшно, а им, похоже, уже и операция не страшна… особенно кто делает ее не в первый раз.
А еще бывают истории, которые ошеломляют, потрясают. Как мальчик 11-ти лет один тушил пожар в своей квартире или как подростки после взрыва газового баллона заботятся в больнице друге о друге, кормят друга друга.. Это особое прикосновение к уникальному волевому и душевному опыту бесценно. Кто работает на подобных местах, знают, о чем я говорю. Там растешь, закаливаешься, видя, как борются, на глазах взрослеют и поднимаются другие люди.
Наша игровая была небольшой, но там было много игрушек, настольных игр, наборов для творчества. Каждый ребенок мог себе подобрать что-нибудь, но нередко нужно было ему помочь это сделать. Со временем я изучила все, что находилось в пространстве, и знала, что предложить малышам, а что детям в три-четыре года, во что уже будут играть семилетки и в какие игры можно включить разновозрастную группу.
Каждое посещение – это импровизация, новый пазл, новые встречи. Никогда не знаешь заранее, что и кто там будет. Есть дети, которые уже долго лежат и с ним сложились отношения, знаешь время их выписки и планируешь, что в этот, например, раз их еще увидишь. Но всегда есть новые дети, с которыми нужно знакомиться, вовлекать в процесс, рассказывать и показывать, что есть в игровой. Дети все очень разные. Некоторые приезжают в отделение не в первый раз, все здесь знают – и отделение, и игровую, и врачей, и медсестер, и даже нас – кто приходит с ними играть. Такие активно бегут в игровую, участвуют, входят в контакт. Для детей, которые в отделении впервые, все новое, незнакомое и часто – страшноватое. Больница все-таки… да и пережили эти дети немало. Заходишь, например, в палату, зовешь их играть, они приходят, осматриваются, изучают, иногда просто наблюдают за процессом игры. Если им нравится и все выглядит безопасно и дружелюбно, они остаются и вовлекаются, если что-то не так или они еще очень слабы, то возвращаются в палату.
После нескольких месяцев работы в больнице я начала заходить в эти самые палаты. В них во время работы игровой остаются лежать дети после операции – те, кто не может еще вставать, но которые тоже хотят отвлечься, говорить, а иногда и порисовать. В палате я чувствую себя немного неловко, это пространство детей и родителей и не нужно нарушать их покой.
Холодок подходит к горлу, когда нужно подойти к почти полностью перевязанному ребенку, тем более лежачему. Что говорить, что делать, что будет ему интересно? Это все нельзя сказать заранее. Единственное, что я знаю про это – нужно быть собой и ничего не изображать, не заигрывать, хотя по первости хочется делать именно так. Потом становится ясно, что этим детям не нужна жалость, большие привилегии и даже развлечения, им нужно человеческое присутствие, понимание, разговор. Но конечно, это больница, и важно думать, что говоришь или просто спрашивать человека, про что ему интересно. Страшно сделать человеку еще больнее, неловким словом задеть его… хотя и там могут быть ошибки, ведь мы тоже люди. Помню, как одному мальчику с ампутированными ногами рассказывала, как меня учили кататься на велосипеде. Зашел разговор. Потом плакала с подругой про это…
Знаете, вроде нельзя однозначно написать, что там важно, нужно, чего нельзя. Это я про разговоры, душевные порывы, дела. Там душа очень чутко реагирует на все, на все картинки, на все слова, на то, что делаешь и слышишь. Могут быть не всегда однозначные вещи, просьбы родителей, могут быть дети, которые не нравятся. С этой неоднозначностью приходиться быть, обходиться как-то, справляться. Хорошо, когда есть поддержка среди коллег, потому что родным-друзьям рассказывать такое не совсем правильно – сложные бывают моменты, и они не всегда смогут понять, почему возникает сомнение, вопросы, разные чувства. Например, часто при чьей-то просьбе в больнице хочется сразу броситься и помочь, ведь такое страшное все, больное… или сказать: «Нет, я не буду этого делать» – чтобы защитить себя и поставить границы. Каждый раз исследуешь, понимаешь, спрашиваешь себя, находишь ответы. Или ищешь их в разговорах с коллегами.
Помню, иду в игровую, а ко мне подходит мама и говорит: Простите, вы можете посмотреть за моим сыном? Он отходит от наркоза. Вы можете побыть с ним пять минут? Мне очень надо!..
Первая моя реакция – отказать. Наркоз, ребенок, который меня не знает – проснется, мало ли чего? А, может, она надолго? Что я делать буду? Да и раньше меня о таком не просили… вот такой внутренний диалог. Потом смотрю на нее, на ее почти белое лицо, предполагаю, что сегодня у ее сына была операция, она ждала, думала, переживала… и говорю: «Конечно, я посмотрю, идите.» Вроде такая простая просьба, а сколько мыслей в голове. Тогда все прошло хорошо, мама вернулась действительно минут через пять и была очень благодарна. Ребенок пару раз открывал глаза, потом снова уходил в полусон. Это риск, но всегда сам принимаешь решения в таких ситуациях.
Были моменты, когда внутри скапливалось очень много напряжения, невысказанной боли, бессилия, пустоты. Все содеянное казалось бесполезным, малым по сравнению с большой и всепоглощающей болью. С ожогами, пугающими рубцами, ампутациями… У нас была возможность ходить на супервизию к психологу, и один раз я воспользовалась такой возможностью, это мне помогло разобраться и подпитать в себе смыслы и энергию. Но тем не менее иногда вставали вопросы вроде: А что я действительно делаю в больнице? Чем я полезна? Я играю с детьми, ну и что? Я не психолог и уж точно не врач. Я.. кто я там? Было время, когда каждое посещение для меня заканчивалось этим вопросом, а ответа я так и не находила. А прорастало крамольное, то, что вроде бы подразумевалось: Ну, может быть, все это зря..? Верить в это, конечно, не хотелось.
Нас – педагогов – стали собирать на внутренние группы, где каждый мог задавать вопросы и делиться своим опытом. Люди, которые работали там два, а то и шесть лет, говорили очень простые и важные, необходимые для жизни и продолжения деятельности в больнице вещи. И потихоньку выстроилось свое, внутреннее, что да, я нужна. И что померить это, конечно, практически невозможно, ну не спросишь же ты ребенка, лучше ли он себя чувствует после твоего прихода или нет? Он часто не сможет ответить, да и спрашивать такие вещи не очень тактично. Я поняла, что могу это мерить по себе, по своим чувствам и ощущениям. Если мне сегодня было хорошо играть, разговаривать с детьми, если получилось создать это широкое, полное радости и свободы пространство, если были веселье, смех, счастье от совместной игры или деятельности – это было не зря. Я помню, очень хорошо помню чувство глубокой, настоящей наполненности, когда я уже не совсем и понимала, что я в больнице и рядом «ожоговые» дети, кто в бинтах, кто в компрессионке, а я вижу просто детей, их счастливые лица, их улыбки, значит, день удался. Этот один день, из которых и состоит вся наша жизнь.
После этого осознания я и стала спокойнее, счастливее даже.
А еще, конечно, свою нужность, важность, значимость можно угадать, когда дети тебя ждут, когда радуются, когда ты приходишь, когда обнимают, приходят прощаться (Господи, как это важно – проститься со всеми, кого ты узнал, но в остром ожоговом всех принимают-выписывают так быстро!). Еще я помню, что одна девочка подарила мне браслетик из резиночек, он до сих пор у меня лежит. А еще совместные подписи на рисунках, другие вещи.. Сейчас мне кажется, что я могла бы сделать больше.
Некоторых детей, конечно, любишь неимоверно. Они врезаются в память своими лицами, характерами, поступками. Мне почему-то очень полюбились дагестанские, чеченские, армянские дети. Они всегда яркие, темпераментные, честные, красивые. Говорят с акцентом и при всем своем горском очень добрые и понимающие. Мальчишки с их длиннющими реснищами, черными глазами, неподдающиеся совершенно – это просто нечто! Такое смешение чувств к ним, но любви всегда больше, всегда, хотя и терпения нужно огромное количество.
Помню 9-ти летнего Магомеда, который бросал карты на стол каждый раз, когда начинал проигрывать, и кричал: «Я нэ буду болшэ играт!». Мы сначала все бросались его утешать и просить продолжить играть (мы это я, его сестра Мадина, Марха (из Чечни), Артем (из Армении), а потом привыкли и стали отвечать: «Да ладно, это ж Магомед, он не играет, давайте без него теперь.» В тот период мы называли этих детей «аул» и ходили в отделение как на праздник, с ними всегда было неимоверно весело.
И конечно, когда дети уезжают, и грустно, и радостно. Они выписываются – счастье. И легкая грусть, что больше не увидимся, ведь они заняли так много места в сердце. Сложно им это объяснить, но конечно, в больницу больше никогда, ни-ког-да не попадайте. Они уходят, увозят свои вещи, а ты остаешься. И все так же открываешь игровую, и в нее приходят другие дети.
Честно говоря, больница учит гибкости, конечности историй, и сложных, и очень хороших. Она учит жизни, как это ни странно. И больничные стены хранят в себе много историй, человеческих жизненных историй, к которым можно прикоснуться, и которые можно создать и самому. Истории новые, небольшие, но настоящие. Каждое «спасибо», каждый просветленный взгляд, каждая улыбка бесценна и они на самом деле и есть те победы, которые потом греют.
Я помню, что в интервью меня больше всего поразил вопрос: Зачем мы в больнице? Простые живые люди. Не врачи, не санитары, не учителя, не психологи. Я ответила, что ответ заключен в самом вопросе, как это ни странно. Мы для того, чтобы показывать детям, что они живые. Что здесь в больнице тоже есть жизнь, что здесь не только страшно, непонятно и больно, а есть пространство для них и они на самом деле те же самые дети, что и были. Которые любят играть, веселиться и что-то вместе делать. Что жизнь продолжается. Настоящая, яркая, самая необыкновенная жизнь.
Сабрекова Татьяна – координатор волонтерской группы в Морозовской больнице. Психолог, психотерапевт, работала педагогом-игротерапевтом в благотворительном фонде «Детская больница».